Алексей Доронин - Сорок дней спустя [litres]

Одеты и вооружены они были одинаково – плащ-палатка поверх верхней одежды, лыжные очки, шарф, закрывающий остальную часть лица, автомат и непромокаемый рюкзак за спиной. На ногах спортивные снегоступы. У одного прибор ночного видения, у другого мощный тактический фонарь, луч которого, будучи направленным в глаза, ослепляет человека или зверя на две минуты. ОЗК и противогазы больше не требовались.

Дождавшись интервала между порывами ветра, один из них наклонился к напарнику, который, в отличие от большинства уцелевших, мог похвастаться пятью килограммами лишнего веса.

– Не передумал, Хомяк?

– Нет, – буркнул тот в ответ. – Треть тебе.

– А ху-ху ни хо-хо? Половина, – даже не отрезал, а отрубил первый, – и ни банкой меньше.

– Не пойму, ты тут тогда зачем, Антон? – вяло запротестовал полный. – Это получится, я тебе свой тушняк дарю.

– Ты мне платишь, как это… за эскорт. Не хочешь – иди один. Сталкер Хомяк, брутально звучит. – Его более стройный собеседник чуть не покатился со смеху.

– Да пошел ты. Сорок процентов.

– Чего? – Тут уже его кореш не сдержал хохота. – Может, еще косинус пи извлечь? Или половина, причем баночки выбираю сам, или идем на пост как паиньки.

Толстому не оставалось ничего, кроме как скрепя сердце сдаться.

– Ну ты, Карабас, и клещ в натуре. Сразу видно, бывший бандит.

– Бандиты бывшими не бывают, – многозначительно проронил парень с необычным прозвищем. – Да и какой я бандит. Так, деятель малого наебизнеса. У нас пол-России таких было.

Сам он явно был продуктом дружбы народов – на смугловатом лице странным диссонансом смотрелись голубые глаза. Вид у него был такой, будто он постоянно рвался в дорогу и, даже находясь в состоянии покоя, обдумывал следующий бросок.

Звали их Борис Мельниченко и Антон Караваев, познакомились они в армии. Оба были обычными парнями: сидя у родителей на шее, учились по специальности, название которой с трудом держалось у них в голове. Тусовались, бухали с друзьями, блядовали – как все. Потом один вылетел с пятого курса и загремел в ряды вооруженных сил, когда «предки» отказались давать взятку военкому. Второй отучился и пошел в армию сам, чтоб испытать характер на прочность, хотя и на гражданке ему было неплохо – безобидное интернет-мошенничество, осуществляемое в соответствии с заветом Остапа Бендера чтить Уголовный кодекс, давало каждый месяц хорошую добавку к стипендии.

Служить им выпало аж два года, срок продлили как раз накануне, когда государство поняло, что с популизмом пора завязывать, иначе носить форму от-кутюр будет некому. В армии они не бедствовали. Конечно, в первые полгода чуть хлебнули лиха, но потом врожденная изворотливость помогла и здесь устроиться.

Все изменилось, когда в один прекрасный день мир провалился в глубокую задницу. От взрыва лютой дряни родная мотострелковая часть превратилась в ад вопящих живых факелов, детонирующих боеприпасов и сносящих головы обломков. Им повезло – один как раз отправлялся в увольнительную и подходил к КПП, второй на этом КПП дежурил, когда с неба начали падать подарки, от которых не убежишь.

Но они убежали. Как колобок, который и от бабушки ушел, и от дедушки ушел, – военная часть их была достаточно далеко от Новосибирска, ударная волна лишь хорошенько жахнула по мозгам, а вспышка ослепила на пару часов, а не на всю жизнь.

Утро третьего дня они встретили уже в компании. В стихийно образовавшейся даже не банде – признанного главаря не было, – а просто в ораве оборванцев с автоматами, которая шарилась по коттеджным поселкам на берегу и трясла богатеньких буратин, попутно вышибая им мозги. Вскоре к ним прибились какие-то уголовные, селяне, бабы – и пошла потеха. Ватага лихих людей отрывалась как в последний раз. Не то чтобы им нравилась разбойная жизнь. Мельниченко и Караваев несколько раз порывались послать этих отмороженных ублюдков к такой-то матери, но каждый раз задавали себе резонный вопрос: а куда уйти? Все их родные и знакомые обитали в этом городе. Поэтому решение всякий раз откладывалось. Они жили как в бреду, редко просыхая, и от бесконечной кровавой оргии постепенно теряли связь с реальностью.

А потом члены бандгруппы начали умирать. Наверно, не надо было жрать ту корову – пусть бы себе бродила. Консервов и еды в запечатанных упаковках им хватило бы на месяц. Нет, шашлыка всем захотелось под водочку… кретины. Они вообще о радиации мало что знали – деревенские пацаны, которые читать-то и зубы чистить научились в армии, да блатные с этапа, все в крестах и куполах. Вот и начали лысеть, блевать кровью, а потом и ноги по одному протягивать. Когда процесс зашел далеко, Антон и Борис с несколькими бывшими сослуживцами, тоже здоровыми, собрали всю еду и покинули занятый шайкой дом, который теперь напоминал лепрозорий.

С помощью радиостанции, также прихваченной у без пяти минут мертвецов, они поймали позывные каких-то спасателей из Академгородка. Туда и направились. А добравшись до места, увидели, что населенный пункт разрушен, полностью обобран и покинут… Но убежище действительно существовало, и счастливчикам удалось к нему выйти. Их приняли, сделав огромное исключение. Оба они не имели никакой специальной подготовки в деле выживания, кроме практики, но были почему-то сочтены полезными.

Правда, все продукты у них изъял на входе дежурный пост ООП[8]. Но никто не знал, что столько же еды и полезных ништяков Хомяк в полном соответствии со своей кличкой успел припрятать в последний день свободной жизни, даже не поставив своего приятеля в известность, пока тот спал. Именно туда товарищи решили наведаться по дороге на дежурство.

Деваться Хомяку было некуда. Если уж идти в самоволку, то вместе; по одному потом не отмажешься. Но самое главное – страшновато лезть туда в одиночку. Мельниченко подозревал, что это его последний шанс достать заначку. Не всю, но столько, сколько они вдвоем смогут пронести вниз, не привлекая внимания. После этого он спрячет тюк за вентиляционной решеткой в малолюдном коридоре и будет брать по паре банок в день. Съедать можно в туалете, чтоб никто не видел.

Две недели он ждал этого дня. После отлучения от склада, последовавшего за показательной расправой Бати с расхитителями, начались его черные дни. Никакого обвинения ему не предъявили, но стабильно ставили на самую грязную и тяжелую работу: он месил раствор, убирал мусор, работал на отстойнике. Питался как все, то есть впроголодь, и жестоко ностальгировал по временам, когда в его распоряжении был широкий выбор продуктов. Только память о расстрелянных корешах, чьи тела на три дня выставили для публичного обозрения, возвращала к реальности.